О картине «Купание красного коня» слышал едва ли не каждый. Творение русского живописца Кузьмы Петрова-Водкина — один из наиболее ярких художественных образов, отразивший бурные и тревожные реалии первых десятилетий прошлого века, навсегда изменивших мир. А вот о коне железном, по имени «прялка Маргариты» наверняка известно лишь тем, кто хорошо знаком с биографией художника. Этот конь так же воспет мастером. Но только не красками, а художественным словом.

Кузьма Петров-Водкин оставил после себя любопытные мемуары. Это автобиографическая проза, написанная хорошим, выразительным языком писателя. Свидетель Серебряного века русской культуры, видевший воочию жизнь России и Европы накануне великих потрясений преломил это видение в своем творчестве прежде всего, как живописец. Однако, и его проза читается с интересом. Одна из глав автобиографической книги «Пространство Евклида» стала для меня неожиданным открытием. В ней описывается путешествие по Европе, которое Водкин предпринял вместе со своим другом Владимиром Сорохтиным в 1901 году. Большая и самая любопытная часть этого путешествия была пройдена на велосипедах. Старый, как сказали бы мы сегодня «ашан», на котором отправился в путь приятель Водкина Володя Сорохтин, и получил звучное имя «прялка Маргариты».

Итак, была весна 1901 года. Двое молодых художников, утомленных Москвой, снедаемых авантюрными идеями, решают отправиться посмотреть мир. В те годы в среде воспитанников Московского художественного училища было принято на каникулы выезжать на этюды. Фактически все соученики Кузьмы отправлялись за границу. У Петрова-Водкина, сына сапожника из Хвалынска, денег на такую поездку никогда не было. Чтобы прожить, он подрабатывал на изразцовом заводе в подмосковном Воскресенске. Как бюджетно и интересно посмотреть Европу? Тут и родилась идея поехать в дальние страны на велосипедах.

К слову сказать, в те годы велосипедный туризм (Водкин так и называет себя с иронией, туристом) уже не был чем-то диковинным. Путешественников в железном седле насчитывались десятки. В том числе и русских. Циклисты уже обогнули земной шар. Интерес к двухколесному средству передвижения в обществе был велик. Этим и решил воспользоваться Кузьма. Он находит спонсора в лице одной из московских газет, обещавшей денежный приз велосипедистам, которые проедут от Москвы до Парижа. Техническую поддержку проекта осуществляет один из продавцов немецких велосипедов в Москве, сделавший скидку художнику в ответ на обещание рекламы его продукции.

“Географическая карта, ящик с красками, альбом, смена белья, чайник, тигровой окраски плед, вельдог в одном кармане и четырнадцать золотых пятирублевок в другом — был мой багаж. Рабочая шерстяная блуза, высокие сапоги и кепи — был мой костюм. Что касается костюма, конечно, он был не вполне удобен для дороги, но заводить новый не было средств, а что касается России, так если бы я разоделся по форме, то меня пейзане и лошади приветствовали бы еще горячее. За границей — другой разговор: мой бродяжий вид не был мне там на пользу, в особенности когда я разлучился с велосипедом, дававшим мне некоторый вид на жительство». — вспоминает художник.

Путешественники стартовали в Москве холодным утром 10 апреля 1901 года. Шел мокрый снег. Они направлялись в Варшаву, затем в Бреславль, Прагу, Париж и Геную. Целью путешествия было искупать стальных коней в Средиземном море. Путешествие оказалось не таким уж и легким — сложно было найти ночлег. Крестьяне настороженно встречали странных, небритых и помятых «баринов». Большой проблемой стали стертые «пятые точки» и постоянные сюрпризы, которые выкидывала «прялка Маргариты».

««Прялка Маргариты» то спускала воздух в шине, то лопалась цепью. Наконец, она на несколько дней присмирела, для того, чтоб в одно прекрасное весеннее утро на гладкой дороге треснуть пополам вилкой. По карте мы находились верстах в двенадцати от железной дороги. О позорном возвращении домой мой приятель не хотел и слышать: решили дожидаться проезжего, который согласился бы доставить предательскую машину и владельца на станцию, откуда они отправятся в Варшаву чиниться и ждать меня, чтоб ехать дальше».

О своём спутнике Петров-Водкин пишет с симпатией, отмечая его целеустремлённость и качества путешественника: «Володя С. был моложе меня, безусый юноша с черными глазами, высокого роста, немного сутулый от своей силы. Потомок выходцев из орды. Несмотря на века перекрещивавшихся браков, татарский тип красивил лицо моего приятеля. Он был бессистемно, пачками начитан. Фантазировал об усовершенствовании механическом жизни. Судьбы России считал единственными в этом направлении, — Запад был для него пережившим сам себя. Володя презирал крахмальное белье, считая его характерным для европейцев, потерявших всякие проблески рыцарства и сохранивших в крахмальном белье атавистические признаки рыцарских доспехов».

В одиночку Кузьма едет через белорусские губернии по направлению к Варшаве. Весь путь от Москвы занял всего двенадцать дней. Значит, в среднем он проезжал чуть больше ста километров в день!

«Проезжал я деревни, села, усадьбы, примыкавшие к московско-варшавскому шоссе. Иногда дорогу пересекал город. Нырнешь в него, чтоб закусить горячей пищей, и опять вынырнешь уже с южной стороны и удивляешься: среди какой пустоты сидят эти людские скопления … Оцениваешь разницу воздуха в городе и вовне. Чем больше такое жилье, тем с большего далека учуется его запах: деревни — дымом, прелым навозом, непропеченным хлебом; города — гарью, древесной трухой и бакалеей. Битые бутылки и стекла на въезде и выезде городов злостно блестят для моих шин. Мальчишки улюлюкают, пуляют камнями и кочками мне вслед. В деревнях это проделывают взрослые: ведь я для них двухколесный объект движения, как же не бросить, не посостязаться быстротой пущенного камня с пролетающей низко вороной, удирающей кошкой, с пробегающей деревню чужой собакой! Но, пожалуй, здесь, в Западном крае, жители не обладали такой меткостью, как на Поволжье: тренькнет иной раз в кожух, в передачу, в сапог такой камешек и ни боли, ни поломок не причинит. … Раз только я был атакован всерьез пьяной ватагой вне села: нападавшие загородили собой весь проезд, и пьяные голоса ревели вполне угрожающе. Объезжать их было невозможно, — тут я с отчаянностью саданул среднего пейзана в живот колесом, повернул неожиданностью удара его живот в профиль, чудом не свалился сам и проскочил цепь. Запасов для бомбардировки, очевидно, при них не случилось, и только классическая брань на всероссийском жаргоне с предложениями поломать мне машину и ноги покрыла меня вдогонку. Наравне с людьми и сумеречные псы с привольным лаем провожали иногда мой бег на целые версты. Тележка без лошади их смущала: они выдерживали расстояние по сторонам, разве какой-нибудь молодой, дурашливый волкодав подскочит, бывало, к педали, но, получив в ребра носок моего сапога, с визгом отскочит и выравнит дистанцию. В лае собак удовольствие, — видно, что они бегут со мной не по злобе: я и они возбуждены движением, человек, с колесами вместо ног, здорово удирает, с ним интересно соревноваться, это разжигает псиный задор… Ничего от московского нет больше во мне: есть ли Москва, нет ли ее? Овладеют ли формой символисты, или скроются в изрешеченные ее пустоты? Уж очень полноценно, просто и реально кругом меня, не просочиться сквозь это московскому».

Особые отношения у Петрова — Водкина были с лошадьми. И не только с красными или железными. Лошади настолько регулярно шарахались от велосипеда, что, завидев движущуюся навстречу телегу, художник слазил с велосипеда и прятал его на обочине, дожидаясь, пока повозка проедет мимо. Возле уездного белорусского Рогачева рванувшаяся лошадь опрокинула повозку в кювет, сломав ось. Пришлось путешественнику налаживать отношения с возницей, чтобы избежать конфликта.

На подъезде к Варшаве, входившей, кстати, в то время в состав Российской империи, Петров-Водкин, по его словам, начал ощущать «заграницу». «Вначале, когда я отвечал любопытным, что еду из Москвы в Варшаву, то Москве не удивлялись, а что я еду в Варшаву, — этому не доверяли. Теперь же мое сообщение о том, что я еду из Москвы, принималось в шутку. Москва удалилась в сказку, а Варшава становилась фактом, до которого можно доехать даже на велосипеде».

В польской столице путешественник был радушно принят местными велосипедистами, однако преувеличенная «спортивность» окружающих его не привлекала.

«Здесь мне пришлось ознакомиться с людьми спорта, с представителями международной армии мускульной тренировки. Здесь, вместо здорованья, бесцеремонно ощупывались икры моих ног. Здесь я повстречал феноменов, вроде юноши, рекордно приползшего на четвереньках из Берлина в Варшаву. Смотришь, бывало, на такого профессионала с наращенными за счет внутреннего истощения мускулами, с геморроидальным лицом, с подозрительным склерозом вен, и сделается страшновато за свою собственную судьбу: уж не обратиться бы и мне в подобное существо, наглухо закупоренное от планетарных ощущений, ползающее по наростам мостовых, шоссе и проселочных дорог».

Варшавские велосипедисты пригласили путешественника принять участие в спринтерской гонке. Однако Петров-Водкин, как человек искусства, выдвинул собственное предложение: провести гонку на… тихую езду. Победителем должен был стать тот, кто сумеет приехать последним. Весьма интересная «гонка», ведь сто лет назад еще не существовало велосипедов с передачами и ехать как можно медленнее было задачей технически непростой. Дистанция составила полтора километра. И русский велотурист выиграл состязание, получив приз в двадцать злотых и полное техническое обслуживание велосипеда, который привели в порядок за счет варшавского клуба.

В Варшаве к Козьме присоединился на «прялке» Володя и уже вдвоем они продолжили путь, преодолев русскую границу. Приключения друзей продолжались. Были в этой поездке разные ситуации, которые живо описывает в своих воспоминаниях художник.

«Я уже упоминал выше о силе моего спутника. Эта сила, соединенная с желанием во что бы то ни стало раскритиковать Европу, причинила немало нам огорчений в дальнейшем. Его бесили и немецкие коровы, запряженные в телеги, и стандартизованные статуи Бисмарка в каждом городке Германии, и монахи Мюнхена, а главное, что выводило из себя Володю, — это студенты-корпоранты в шапочках на затылках и с шрамами на лицах.

Однажды попали мы с ним в группу таких буршей, выходивших из университета, и один из них, случайно либо нарочно, задел меня плечом. Я заворчал, но парень даже не оглянулся. Тогда Володя воспылал удобным случаем: он нагнал студента и тронул его за рукав, требуя от него на нашем немецком языке, с зейн зи зо гутами, извинения.

Студент высокомерно повернул рубцованное лицо к моему приятелю и отмахнул свободней рукой по руке Володи. От этого жеста распалилась окончательно ордынская кровь юноши. Когда я продрался в кольцо окруживших место действия студентов, мой друг уже сбросил второй рукав своей куртки и оголял мускулы запястья.

— Черт! — закричал я, — что ты делаешь? В тюрьму захотел? — и схватил приятеля за руку.

— Измотаю его!!. — рычал он, порываясь от меня к студенту.

— Заген зи пардон, царапина проклятая! — кричал он в упор врагу, уже с меньшим высокомерием взиравшему на солидный кулак Володи. Видя, что положение закручивается сложно, я прибег к последнему средству: оттеснив Володю спиной от противника, изобразил я лицом гримасу прискорбия; поводил пальцем по моему лбу и, кося на Володю указательно глазами, показал студенту безнадежный жест. Тот понял в точности: он растерянно проговорил извинение, приподнял шапочку и пошел прочь…»

Водкин с интересом знакомится с культурой Германии и Чехии, делает зарисовки в натуры. Его друг «начал сдаваться на благоустройство Европы», всё более снисходительно относясь к окружающему. Но «пива он им никак не прощал и от него производил все немецкие несчастья. Он и меня презирал за кружкой мартовского мюнхенского. Несчастный, очевидно, по наследственности совершенно лишен был бодрящего чувства алкоголизма».

Казалось бы, худшая часть пути позади и путешествие просто не может не увенчаться успехом. Но снова подвела пресловутая «прялка Маргариты». На улочке одного из германских городов Володя попадает передним колесом в водосточный жёлоб и обод складывается…

«Металлический обод еще можно было бы выправить, — пишет Водкин, — но архаическая система велосипеда не была рассчитана на принятый Германией размер диаметра колеса. Шины для этого чудовища было не найти. За 150 марок предлагали нам поставить новое колесо.

— Имей я столько денег в кармане, я бы за тобой пешком поспел! — огорчительно пробормотал Володя.

Попробовали мы торкнуться в наше консульство для займа «под жизнь и смерть» нужной суммы, но дряхлые старички этого учреждения для торговцев не были тронуты ни отечественным туризмом, ни просвещением любознательного юношества…»

Владимир, горевший желанием завершить путешествие, был в отчаянии. И Кузьма принимает очень благородное решение. Он отдаёт свой велосипед другу, а сам решает завершить велопробег и поездом отправиться в Мюнхен. Там в знаменитой рисовальной школе Антона Ашбе училось много русских: Билибин, Грабарь, Кандинский. Петров-Водкин рассчитывал на занятия живописью и денежную помощь соотечественников. К слову, он ее получил. Но добрался до Мюнхена не сразу. Купив на последние деньги билет на поезд, художник проспал станцию и очутился в Лейпциге. Чудом ему удалось упросить, не зная толком языка, начальника поезда, идущего в Мюнхен, взять его обратно за десять пфеннигов, остававшихся в кармане. В Мюнхене голодного Кузьму бесплатно накормил хозяин привокзального кафе. Русские художники по подписке собрали для него сумму денег, которой хватило на пару месяцев занятий и обратный билет до Москвы.

Владимир Сорохтин благополучно доехал до Мюнхена, где друзья снова встретились.

«У него был завидный вид бродяги. На лбу его красовался только что затянувшийся шрам от последнего падения под Прагой; он насыщен был славянами — он знал разницу бытовую в словах: «Виходэк, находэк и заходэк». Он чувствовал себя проследовавшим завоеванными странами, освободившим из-под австрийского ига славянские племена. Он рассказывал, как радушно принимали его чехи, угощали русским чаем. Зная, что в России пьют чай с лимоном, они накрошили в холодную воду лимонов, засыпали туда чаю и вскипятили все это для него; братски выпил Володя, не поморщившись, этот настой…»

Кузьма отдает другу свой револьвер. Это сыграло с тем злую шутку. Сорохтин завершил путешествие, въехал в Геную и направился искупать своего железного коня в море.

«Как я уже писал, Средиземное море было целью и мечтой Володи: добраться до его лазури и окунуться в него, в великое море европейских культур. Растянуться на песке его берега, обдумать пройденный путь и безразлично вернуться восвояси. Туда был условлен наш последний пост-рестант для денежной помощи при возвращении домой… Где-нибудь, у итальянских рыбаков, в береговом гроте приютиться, попитаться скумбрией (другой рыбы мы не придумали) и кьянти (это мое предположение), и козьим молоком (Володино).

Геную я узнаю хорошо потом: никаких там пляжей песочных нет, и рыбачьей поэзии не сыскать — со знаменитым кладбищем город, с большой торговой гаванью и с крепостью, охраняющей с моря и с запада входы в Италию. Чтоб добраться в Генуе до берега, легче поломать себе ногу, или надо сесть в трамвай и поехать в Нерви, на этот игрушечный променад-пляж, в двадцати минутах от города».

Прямо на набережной Генуи Владимир был арестован итальянской полицией. За найденный в его кармане револьвер и бродяжничество он получил месяц тюрьмы. После отсидки путешественника вместе с велосипедом выдворили во Францию. Уже оттуда он вернулся домой, в Россию…

Кузьма Петров-Водкин поездом вернулся из Мюнхена в Москву, продолжил учёбу. В 1906 году он снова побывал в Европе, несколько месяцев прожив в Италии, а затем оказавшись в Париже. Здесь, в небогатом пансионе он познакомился с дочерью хозяйки, предложив ей руку и сердце. Женился художник как настоящий авантюрист — вопреки желанию хозяйки пансиона увезя молодую невесту в далёкую Россию. Пока та собирала вещи, преодолевая гнев матери, Кузьма отправился на этюды в Алжир, откуда писал возлюбленной трогательные, полные уверенности в завтрашнем дне письма. Жаль, но это путешествие художник проделал не на велосипеде. Влюбленному Петрову-Водкину было уже не до того. Впереди его будущую семью ждала непростая жизнь — мировая война, революция, гражданская война и годы творчества, отразившие всю противоречивость времени перемен, свидетелем которого он стал.

Виктор Попов

Фото с сайта: kykolnik.livejournal.com